«Стирпайк постепенно приобретал черты почти мифического монстра - а Тит представлялся победителем дракона, но живущим не в мире мифа, в прошлом, а сейчас - живой, настоящий.»(с)

Немного пространных рассуждений о мифическом монстре. Фраза-то саркастическая у Пика. Тем не менее, прижился образ лишенного эмоций механизма, зацикленного на своей идее-фикс - власти. Вот тут я со скальпелем и поброжу, выясняя, а был ли робот. И начну я с фразы, как будто окончательно и однозначно выражающее авторское видение персонажа.

«Он питал отвращение к любому беспорядку такое же сильное, как и к любви»(с).

Вот эта фраза мне непонятна. Как можно питать отвращение к чему-то непостижимому и чуждому, что представляешь себе чисто теоретически? Все равно, что я начну тихо ненавидеть обычаи африканских племен носить кольцо в носу. Не понимать - да, плечами пожимать - да, а ненавидеть то, что тебя не касается, это как-то странно. Ненависть - это уже эмоция, а эмоции откуда-то да берутся. Между тем, причина для отвращения есть. Отвращение к чувству столь искусственному, что родилось из лжи и манипуляций. Светлое и возвышенное, говорят поэты? А вот на деле оказалось, что ничего светлого, ничего возвышенного: немножко красивых слов, добавить романтическую обстановку, блюдо украсить комплиментами и можно подавать к столу. Ну и как не обозлиться? Если естественным образом не получилось ровным счетом ничего, а подход к обольщению как к «деловому предприятию» тут же дал плоды, даже несмотря на предшествующее тому многолетнее равнодушие. Стирпайк ведь не идиот, тоже понимает, что грош цена этим высоким чувствам, и Фуксия не влюблена, а очарована сказкой, но морок однажды рассеется, и он останется у родного разбитого корыта. Он ведь мог начать обхаживать ее много лет назад, но почему-то не пытался. Не нужно оно ему было? Ничего подобного, еще как нужно. Еще в «Титусе Гроуне» Гертруда замечает, что он вертится около Фуксии, причем известно, что к тому времени он уже отлично наловчился говорить то, что человек хочет от него услышать, но даже не пробует свой талант на Фуксии. Он уже очаровал доктора (ненадолго… но получив от него то, что ему было нужно), близняшек, он сумел «понравиться» даже Баркентину, которому не нравится никто, но Стирпайк нашел те слова, которые вредный дед одобрил. Он видит человека насквозь и выбирает нужный тон и слова, которые будут воздействовать в нужном направлении. А что же с Фуксией? Он не видит в ней пользы для своих планов? Видит, весь первый том он за ней ходит хвостом. Он ее не понимает, не может найти правильный подход? Понимает, отлично понимает. И в секретном чердаке он у нее был и осмотрелся, и когда захочет ухаживать «по-правильному», будет точно угадывать, что ей понравится слышать от него и видеть вокруг себя. Однако до того времени еще уйма лет, а пока что слышала от него Фуксия? Что «твоя мама - старая кошелка», что «подвесить бы Баркентина за ногу и поджечь»? Очень милый способ внушить девушке доверие. Но он и не пытается, ровно до сцены на кладбище он будет пытаться быть с ней собой. Он не хочет играть с ней в игры и притворяться не тем, что он есть на самом деле. Но не получается. Естественным образом, безо всяких ухищрений, он не может внушить ей даже мимолетной симпатии. Все, о чем она думает в его присутствии, это «поскорей бы ты ушел». Он может сколько угодно «изгонять из себя раздражение», но факт тот, что было, что изгонять. Она ему нужна, а он ей - нет. И так оно все и останется до самого конца. 

Проходит время, и он, сдавшись, пытается «действовать по плану»: заготовлен букет и пламенный некролог. Фуксии нужна поддержка, и хотя она не дурочка, и внезапная печаль по почившей старушке не может не вызывать у нее скепсиса, вероятно, она все же подтаяла бы. Но вместо того, чтобы довести план до конца, Стирпайк, всего лишь на долю секунды поверив, что Фуксия одного с ним поля ягода, в буквальном смысле выкидывает свой план на свалку – вместе с букетом. Это – замечу – речь идет не о человеке импульсивном, склонном быстро менять решения, скорого на эмоциональные всплески. Наоборот, о том, кто десять раз отмеряет, один раз отрежет. Но тем не менее он страстно хочет, чтобы роман развивался не по плану, а сам собой, и готов обмануться, потому что обмануться очень уж хочется. Чтобы Фуксия не отзывалась «на нюансы продуманных ухаживаний», а оказалась искренней союзницей. Кому можно рассказать правду. Поделиться планами. Перед кем можно не строить из себя сентиментального любителя ворчливых бабушек, а отрывать жукам лапки и обзывать графиню «кошелкой». Совершив такой промах, он надолго оставит Фуксию в покое. И займется ею вновь, только превратившись в ледяное бесстрастное совершенство – маска, которая приросла к личности так крепко, что они практически слились в одно. Когда будет считать, что ему самому нужна не девушка, а пешка в игре. А уж заниматься самообманом он отлично умеет.

Покопаемся теперь немножко в романе, где Фуксию традиционно считают жертвой, а Стирпайка бессовестным соблазнителем наивных принцесс. Итак, они встречаются, Фуксия, уставшая ждать чуда, вроде как начала поддаваться... Бывает ли такое, чтобы человек не нравился - не нравился, в течение многих лет, а потом вдруг влюбиться в него? По правде, довольно сомнительно. Она была влюблена в саму идею любви, в свои мечты и упивалась именно своими чувствами, лелея их, чтобы чувствовать себя живой. К Стирпайку ее чувства относятся постольку-поскольку. Не был бы он, был бы другой. Не человек ее интересует, а «пришла пора, она влюбилась». Это ведь не она за ним следом ходила в юности, пытаясь навязать свою компанию, а он за ней. И в меланхолию она впала не от несчастной любви, а от стыда и разочарования. В ней нет ни капли естественной тревоги за человека хоть и преступного, но любимого, ничего от человека, у которого "ум с сердцем не в ладу". Не нужен он ей. Приворожило ненадолго «хрустальное ослепительное здание», но не более того, первая же ошибка – и вся «влюбленность» исчезла. А что же у нас со Стирпайком, который ходит вокруг да около, но не торопится соблазнять Фуксию. Он у нас «не готов». Что значит «не готов» в этом контексте? Отбросим сразу пикантные варианты, вроде сомнений в своих талантах по амурной части. Наверняка в замке водились сговорчивые служанки, на которых можно было потренироваться, чтобы иметь представление, как правильно действовать, чтобы роман не закончился, как следует не начавшись. «Не готов» - не представлял себе, как правильно распорядиться полученным преимуществом? Весьма странно, прошло уже лет семь со времен «свидания на кладбище», не рассчитывал же он многие годы продержаться на одних поэмах, ведь роман, которому некуда развиваться, заглох бы сам собой. Так что же у нас с «не готов»? Я бы перевела это самым примитивным образом – не готов, потому что не было уверенности, что он окажется победившей стороной. Он может не рассуждать об этом прямо даже наедине с собой, но страх привязаться к своей жертве и растерять все преимущества наличествует. Не даром же на него так воздействовала брошенное напоследок «you going soft»/«вы размягчаетесь». Его срыв ведь не ссорой вызван, он отдает себе отчет, что как поссорились, так и помирятся, и что ничего страшного и непоправимого не произошло. Фуксия просто попала в точку, он сам боится сближения, потому что кто в чьей власти окажется еще вопрос, а слабость и привязанность - не то, что он может себе позволить. Так же он не может себе позволить выставиться перед Фуксией слабым или уязвимым, не нагромождая лишней лжи, ведь прозвучала бы правда - и инцидент с «дурой» был бы исчерпан в пять секунд. Так ему важно исправить ситуацию, направив обратно в русло, соответствующее далеко идущим планам, или остаться в ее глазах на высоте? Что-то больше похоже на второе. Все его мысленные угрозы после знаменательной сцены с «дурой»  - это чистой воды истерика «да она у меня попляшет». Принуждать к чему-то Фуксию - отличный способ покончить с собой, наконец-то создав себе врага с вполне конкретными обвинениями.

«His body shuddered with a kind of lust. It was the lust for an unbridled evil. It was the glory of knowing himself to be pitted, openly, against the big battalions. Alone, loveless, vital, diabolic--a creature for whom compromise was no longer necessary, and intrigue was a dead letter. If it was no longer possible for him to wear, one day, the legitimate Crown of Gormenghast, there was still the dark and terrible domain--the subterranean labyrinth--the lairs and warrens where, monarch of darkness like Satan himself, he could wear undisputed a crown no less imperial / Он весь вздрагивал, словно охваченный вожделением невероятной силы. Но то было вожделение предаться разгулу насилия. Стирпайка охватил боевой азарт - он готов был броситься в сражение с любым количеством врагов! Один! Полный жизненной энергии, но лишенный размягчающих чувств, ощутивший, что никакие компромиссы уже не нужны, что все интриги - уже в прошлом, преступник был готов на все. Если он уже никогда не сможет носить корону Горменгаста, оставалось другое царство, где он может быть правителем - мир никем и никогда не посещаемых лабиринтов коридоров и залов в заброшенных частях Замка. Здесь он будет править как сам Сатана в вечной полутьме, будет носить корону князя Тьмы, которую у него никто не отнимет и которая не менее царственна, чем корона Горменгаста.»(с)

«Alone, loveless» – хорошая отсылка к отгремевшей ссоре. Переводится как «Ну и пожалуйста! Ну и никто мне не нужен». Дались, однако, ему эти размягчающие чувства... Не было бы таковых – и не задело бы за живое. 

Не буду придираться, что зло и насилие, на мой пристрастный взгляд, не адекватные синонимы. «Зло» слово абстрактное, и в принципе не означает ничего сверх того, что Стирпайк утомился быть тихим, вежливым и хорошим, а «быть вредным – так весело». Он недобрый по своей природе, это вполне очевидно, но между отсутствием в душе мягкости и доброты и кровожадным маньячеством еще имеется целый спектр пограничных состояний, и склонности к кровожадности во имя кровожадности или к насилию ради насилия я и не вижу. Если вернуться к поджогу библиотеки, то злодейства в этой выходке не больше, чем в Том Сойеровском «А давайте вернемся на наши похороны - вот будет весело». Кому весело, а кому и не очень. Стирпайк тоже вовсе не рассчитывал, что кто-то погибнет, или, тем более, сойдет с ума, он не ясновидящий. Но оно так вышло… и как-то сам собой оказался сделан первый шаг во тьму. 

Последние главы личность уже не характеризуют, поставь и хорошего, милого человека в условия, когда или ты, или тебя, ему тоже хочется забрать с собой хоть кого-нибудь с противоположной стороны, тут уж на войне как на войне. Закономерный результат многолетней сдержанности – резко отпустили пружину, и отдача была соответствующая. Все что много лет держалось в узде, выплеснулось за один раз - неудивительно, что были пострадавшие. 

Была бы кровожадность неотъемлемым свойством личности, во-первых, тетки не сидели бы взаперти. Да, они его развлекали. То бишь дарили возможность самоутверждаться за их счет – в качестве компенсации за вынужденное смирение с оскорблениями Баркентина и равнодушию прочих. Но возиться с ними было и крайне опасно, они могли поумнеть и изыскать возможность сбежать, его могли заметить, когда он направлялся бы к ним в гости. Немножко хорошего яду – и нет проблемы. А уж для человека кровожадного полное раздолье – хоть на куски режь, никто не услышит. Но они жили. И заметим, что Стирпайк пошел туда, только сорвавшись с катушек – в первый раз за многие годы. Не хотелось ему видеть дело рук своих. Страшно. Как старательно он себя убедил, что он вовсе не причем, они наверняка сами уже умерли. Не маньячная и не темновластелинская логика, скорее логика человека, который хочет казаться, в том числе себе, сильнее и круче, чем оно есть на самом деле. Тут не «тварь я дрожащая или право имею?», а напротив, нежелание сознавать, что падает все ниже и ниже и ниже… Не забудем и сцену убийства Баркентина. Он еще колеблется, дрожит кончик шпаги, и чувство вины, совесть, которая вроде как уже выброшена за ненадобностью, еще шевелится. Он не может остановиться, отступать попросту некуда, но что делает нечто неправильное и непоправимое с собой, понимает ведь. И сколько раз снился ему после кошмар о «пяти» мы не знаем. Традиционно считается, что один раз и в виде исключения, хотя это допущение, которое может быть как правдой, так и нет. Но из-за Сепульгрейва и Саурдуста ему тоже как-то не по себе, раз они спустя 10 лет все еще включены в кошмары, а ведь по сути случайность, кто мог предусмотреть, что граф сойдет с ума – да никто. 

Немного позже та же история один в один повторится с Титусом. Планируя избавиться от Титуса, Стирпайк пытается остаться не причем. Он всего лишь создает потенциально опасные ситуации – не более того. «Низость и коварство» - так обычно классифицируют его действия. Ну да… оно так. Но отрешимся от христианской морали на какое-то время и посмотрим на положение дел в Горменгасте по-стирпайковски рассудочно. Титусу 17 лет, Титус почти взрослый. Еще чуть-чуть, и он подвинет локтем Гертруду, которая фактически правила замком все прошедшие годы, и начнет руководить процессом самостоятельно. Гертруда Стирпайка недолюбливает, относится с подозрением, но у нее вялый, ленивый ум, который просыпается только в случае форс-мажора, и пока Стирпайк ведет себя тихо-скромно, а жизнь в замке идет своим чередом, как установлено веками, Гертруда едва ли обратит на него внимание. Если Гертруда отойдет на второй план, у Стирпайка мгновенно образуется проблема. Потому что для Титуса Стирпайк не «этот молодой человек», а враг номер один. Будет у Титуса в руках реальная власть, Стирпайк будет первым кандидатом на «сокращение штатов». Между тем не забываем, что Горменгаст - не просто государство, а ограниченный замкнутый мир. Возможности переключиться и заняться чем-то другим у Стирпайка просто нет, даже если предположить, что он бы смирился с потерей положения. Мыслить так широко, чтобы просто покинуть Горменгаст, как в результате сделал Титус, он не умеет. Потеряв должность, он бы упал на самое дно. Так что путей к отступлению у него попросту нет. Для него вопрос не стоит как «без Титуса будет проще», вопрос стоит как «Боливар не вынесет двоих» - или Титус, или он. И времени у Стирпайка особо нет – Титус почти взрослый. И на самом деле ему ничего не стоит придумать совершенный план. Титус, который все время рвется в леса, на свободу, однажды не вернется, и все. Или найдут его в таком виде, что ни один патологоанатом не установит причин трагической кончины. Опасно? Значительно безопаснее, чем подставлять Титуса в ситуации, за которую Стирпайк лично отвечает. Остаться в стороне, если Титус бы свернул себе шею во время церемонии, ему однозначно бы не удалось. В лучшем случае, никому не удалось бы доказать злого умысла. Но если Титуса заманили бы в темный коридор и немножко придушили, то доказать причастность Стирпайка было бы столь же проблематично, даже более проблематично, если не нашлось бы свидетеля. Но он категорически не хочет пачкать руки. Храбростью он не обделен. Так «коварнее» - вопрос, как мы видим, спорный. Он может как опоздать, и тогда Титус поймет, что он в своем праве приказывать, раньше, чем случится что-нибудь случайно-непредвиденное, так и подставиться под подозрения больше, чем если применил бы прямое насилие. Но прямое насилие, очевидно, ему как-то не по-темновластелински не понравилось. Так что пока он не окажется на осадном положении, он вовсе не стремится устраивать Горменгасту Армагеддон. Так же он будет думать, что надо б что-то решить с доктором, который явно настроен против него, но не пошевелится. Ему очень нравится чувствовать себя местным демоном, но больше теоретически. Я не оправдываю покушения на Титуса, в конце концов, я воспитана на заповеди «не убий», но тем не менее, оценивая ситуацию равнодушно – Стирпайк, очевидно, попытался бы обойтись без лишнего кровопролития, даже не по доброте душевной, а просто чтобы не искать на свою голову лишних приключений. Однако Титус со своей слепой ненавистью никогда не оставлял ему такой возможности. Подружиться они бы никогда не подружились, но компромисс в условиях, где один хочет править, а другой не хочет, один хочет остаться в Горменгасте, другой – не хочет, безусловно, возможен – им нечего делить, на самом-то деле. И манипулятор Стирпайк, который десять лет пас двух бесполезных старушек, рассказывая себе басню, что «они его развлекают», на компромисс бы охотно пошел. Титус же – ни за что. А бескомпромиссность качество не только полезное, но и вредное. 

Не было мифического монстра, терроризировавшего замок. Это легенда, созданная Горменгастом, чтобы оправдать собственную черствость. Легенда которая прижилась и зажила собственной жизнью. Горменгаст - аллегория на общество исключительно равнодушное, где каждый занят собой и только собой, привычно выполняя некий свой «долг перед обществом», не затрагивающий ни чувств, ни разума. Отстоял ритуал – гуляй смело. Пропали тетки – странно, конечно, ну да и бог с ними. Так и запишем, утопились. Странно, вроде в совестливости не замечены, ну да и пускай себе. Не хочет Титус царствовать? Мало ли, кто чего не хочет. Никого не волнует. Изнывает от тоски Фуксия – ну и кому какое дело? Молчит, не жалуется – всех все устраивает. Титус шашкой махать горазд, а пока Фуксия чахла у него на глазах, ему было все равно.

«Стирпайк лежал в грязи, как выброшенная на берег безжизненная рыба. Могучими скалами вздымались вокруг башни и стены, уходившие в ночное небо, и рядом с ними неподвижное обнаженное тело казалось маленьким, щуплым и никому не нужным.»(с) 

Навевает на мысли о структуре, которая слишком огромна и самодостаточна, слишком подавляет и слишком занята поддержанием своей внутренней структуры, чтобы интересоваться каким-то Стирпайком, который и сам-то не подарок. Даже Фуксия, девочка хорошая, говорит Титусу «я ходила проведать его, и снова пойду». И тут же оказывается, что уже прошло несколько месяцев, в течение которых он пролежал пластом. И Фуксия появилась, когда кругом были развешаны карты и диаграммы. «Снова пойду» звучит так, словно это был единственный раз - несколько месяцев спустя. И то эту мысль Титус находит шокирующей. Между тем это мы знаем, что Стирпайк сам виноват, для остальных – просто несчастный случай. Но Горменгаст и ухом не повел. И даже красивая легенда о спасении старика его не впечатлила. Не поверили в красивое самопожертвование? Да, в общем, поверили. Или не поверили. Вернее, особо и не вдумывались, Горменгасту все равно. Спасал так спасал. Выжил? Ну ладно, раз такой упрямый, живи. Хочешь трудиться на благо замка – ну трудись, как - безразлично, лишь бы все шло как полагается. Почему-то считается нормальным, что благородная революционная ненависть к ритуалам в Титусе перевешивает простую человечность. У него интуиция. Интуиция, конечно, сразу отметает все вопросы. По эмоциональной глухоте Стирпайк с Титусом схожи, как братья. Всей разницы, что Титус править не хочет и надуманный долг перед обществом исполнять. Только что сравнивать, если Титус с детства окружен почестями, ему успело надоесть. А что же такое власть для Стирпайка, учредить в Горменгасте «красный террор»? Вроде не замечен. Зачем ему эта корона, за которой он так долго и упорно гоняется?

«К тому же в своей чрезмерной гордости он видел в том, что его окружало со всех сторон такое количество людей, дань уважения, которым почтил его Горменгаст. И происходящее было вовсе не установленным ритуалом или обрядом - это было нечто новое, оригинальное, организованное специально для него.»(с)

Достаточно прозрачно. Он не может и хочет быть хорошо смазанным колесиком в системе, которое исправно выполняет свою функцию, так что на него можно не обращать внимания. Даже когда он понимает, что обречен, его вполне утешает мысль, что его по крайней мере заметили – сонное царство очнулось и даже сподобилось что-то предпринять.