Главы "Титуса Гроанского" в переводе Сергея Ильина

«Иностранная литература» 2002, №3

Каменные проулки

Тошнота медленно, но верно подступала к горлу господина Флэя, и пока тянулись эти жутковатые минуты, он наливался отвращением столь всеобъемлющим, что, не окружай главного повара его молодцы, Флэй, пожалуй, набросился бы на пьянчугу. На деле же он лишь оскалил песочного цвета зубы и в последний раз пронзил повара взглядом, полным несказанной угрозы. Затем отвернулся, сплюнул и, распихивая тех, кто преграждал ему путь, огромными, как у скелета, шагами устремился к узкому дверному проему в стене, расположенному напротив того, через который он вошел в кухню. Ко времени, когда Свелтеров монолог доволокся наконец до хмельного его завершения, господин Флэй уже был снаружи и каждый шаг уносил его на новых пять футов от смрада и мрака Великой Кухни.

Черное одеяние Флэя, залатанное на локтях и близ ворота сальной, цвета сепии, тканью, сидело на нем дурно, но было такой же неизменной его принадлежностью, как голова черепахи, глядящая из-под панциря, или голова грифа, торчащая из каменного мусора перьев, суть неизменные принадлежности этой рептилии и этой птицы. Костлявая, пергаментного цвета голова Флэя искони сроднилась с упомянутым сальным тряпьем. Она торчала из чердачного окошка этого высокого черного сооружения так, словно никогда и не знала иного жилья.

Пока господин Флэй шагал коридорами в ту часть замка, где впервые за много недель был им оставлен лорд Сепулькгравий, Смотритель мирно похрапывал под реечной шторой в Зале Блистающей Резьбы. Гамак еще покачивался, почти неприметно, приведенный в движение господином Роткоддом, который залег в него, едва заперев за Флэем дверь. Солнце палило сквозь щелки штор, золотистыми лентами обвивая пьедестал одной из скульптур, покрывая тигровыми полосами пыльные доски полов.

Пока господин Флэй совершал свой путь, солнечный свет все так же просовывал один-единственный пальчик и в кухонное окно, освещая потную каменную колонну, коей не было больше нужды подпирать главного повара, ибо упившийся Свелтер сверзился с винной бочки через миг после ухода Флэя и ныне лежал раскинувшись у подножия своей трибуны.

Вокруг него валялись по полу раздавленные, обвалянные в опилках комки мяса. Резко воняло горящим жиром, но кроме распростертой туши главного повара, Серых Скребунов под столом да еще одного персонажа, все еще свисавшего с потолочной балки, в огромной, жаркой, пустой кухне не осталось уже никого. Каждый мужчина и мальчик, еще владевший своими ногами, удалился на поиски места попрохладней.

Стирпайк наблюдал театральное завершение разглагольствований господина Свелтера со смесью изумления, облегчения и злобного удовольствия. Миг-другой он простоял, глядя сверху вниз на заляпанное вином тулово своего повелителя, затем, оглядевшись и обнаружив, что остался один, метнулся к двери, в которую вышел Флэй, и скоро уже несся по коридорам, сворачивая то влево, то вправо в безумном стремлении выбраться на чистый воздух.

Он никогда прежде не проходил в эту дверь, но полагал, что быстро отыщет путь, который приведет его под открытое небо, куда-нибудь, где он сможет побыть один. Заворачивая то туда, то сюда, он вскоре понял, что заблудился в лабиринте каменных коридоров, освещаемых там и сям свечами, утопавшими посреди стенных ниш в собственном сале. На бегу юноша в отчаянии схватился за голову, и тут — он как раз обогнул скругление стены — впереди быстро прошествовал поперечным проходом некто, не глядевший ни вправо, ни влево.

Едва господин Флэй — ибо это был направлявшийся к жилым покоям слуга его светлости, — едва только он скрылся из виду, Стирпайк выглянул из-за угла и пошел следом, стараясь по возможности шагать с Флэем в ногу, чтобы сделать неслышными звуки своих шагов. Задача была почти нерешаемая, поскольку паучья поступь Флэя, отличаясь редкой размашистостью, включала в себя, подобно церемониальному шагу, еще и небольшую задержку перед окончательным ударом ступни об пол. Тем не менее юный Стирпайк, понимая, что как бы там ни было, а это единственный его шанс вырваться из бесконечных коридоров, старался как мог не отставать от господина Флэя в надежде, что тот со временем свернет в какой-нибудь осененный прохладой дворик или выйдет на открытое место, откуда можно будет удрать. Временами там, где свечи отстояли одна от другой футов на тридцать-сорок, господин Флэй терялся из виду, и только буханье ног о каменные плиты направляло преследователя. Затем постепенно, по мере того как колеблющиеся очертания его сближались со следующим оплывающим ореолом, Флэй обретал силуэт, а перед самой свечой претворялся на миг в черное пугало, в богомола, скроенного из черных как смоль, соединенных веревкой кусков картона. Затем наплывавший на Флэя свет отступал, и на миг следовавший за минованием пламени Стирпайк видел его освещенную фигуру на глубоком фоне каменных улиц, по которым им еще предстояло пройти, совершенно отчетливо. В этот миг свет озарял сальную, истертую ткань, покрывавшую плечи Флэя, и сдвоенные вертикальные мышцы шеи его резко и голо выступали над лохмотьями ворота. А он все шагал, и свет тускнел на его спине, и Стирпайк терял его и слышал лишь хруст в коленных чашках и удары ступней о камень, покамест следующая свеча заново не вырезала Флэя из тьмы. Почти совершенно измотанный — поначалу невыносимой атмосферой Великой Кухни, а теперь этим по видимости бесконечным походом, юноша (ему было от силы семнадцать) внезапно свалился от усталости, гулко ударившись о камни, по которым еще немного проволоклись его башмаки. Звук удара заставил Флэя затормозить и медленно обернуться, одновременно подтягивая плечи к самым ушам. “Кто там?” — каркнул он, вглядываясь в тьму, из которой пришел.

Ответа не последовало. Господин Флэй, вытянув шею и сузив глаза, двинулся назад. По пути он вступил в свет одной из настенных свечей. Он приблизился к ней, не отрывая маленьких глаз от уже пройденной тьмы, выломал из стены свечу вместе со служащим ей подпоркой древним наплывом свечного сала и с ее помощью вскоре добрался до юноши, лежавшего посреди коридора несколькими ярдами дальше.

Согнувшись, Флэй опустил ком светящегося свечного сала поближе к лежащему ниц Стирпайку и вгляделся в неподвижную груду рук и ног. Звук его шагов и треск коленных суставов делали безмолвие этого места абсолютным. Прикрыв оскаленные зубы, Флэй слегка распрямился. Затем ногой перевернул юношу. Это пробудило Стирпайка от обморока, он приподнялся, опираясь на локоть.

— Где я? — шепотом спросил он. — Где я?

“Один из Свелтеровых крысят, — сказал себе господин Флэй, не обращая внимания на вопрос. — Из Свелтеровых, э? Один из его полосатых крысят”.

— Вставай, — произнес он вслух. — Что ты здесь делаешь? — И он поднес свечу к самому лицу юноши.

— Я не знаю, где я, — ответил Стирпайк. — Я заблудился. Заблудился. Мне нужен дневной свет.

— Что ты здесь делаешь, я спрашиваю... что ты делаешь здесь? — сказал Флэй. — Мне здесь Свелтеровы сопляки не нужны. Чтоб им пусто было!

— Да я и не стремился сюда. Покажите мне, где дневной свет, и я уйду. Далеко-далеко.

— Далеко? Куда?

Способность соображать уже вернулась к Стирпайку, хотя он еще ощущал духоту и отчаянную усталость. Он приметил глумливость в голосе Флэя, когда тот сказал: “Мне здесь Свелтеровы сопляки не нужны”, и потому на вопрос “Далеко? Куда?” ответил быстро:

— Куда угодно, лишь бы подальше от кошмарного господина Свелтера.

С секунду Флэй вглядывался в него, открывая рот, чтобы что-то сказать, и закрывая снова.

— Новенький, — без выражения произнес он наконец, глядя сквозь Стирпайка.

— Я? — спросил юноша.

— Ты, — сказал Флэй, продолжая глядеть на что-то, лежащее за его лбом.

— Мне семнадцать, господин, — сказал Стирпайк, — но на кухне я новенький.

— Когда? — спросил Флэй, предпочитавший отбрасывать большую часть всякого предложения.

Стирпайк, который, видимо, обладал способностью понимать такого рода стенографические речи, ответил:

— Прошлый месяц. Я хочу уйти от кошмарного Свелтера, — прибавил он, разыгрывая единственно возможную карту, и взглянул на свечу, горевшую впереди.

— Заблудился, значит? — сказал Флэй, помолчав. Тон его стал несколько менее сумрачным. — Заблудился в Каменных Проулках, так? Один из Свелтеровых крысят заблудился в Каменных Проулках, э?

И господин Флэй снова втянул голову в костлявые плечи.

— Свелтер свалился, бревно бревном, — сказал Стирпайк.

— И правильно, — сказал Флэй. — Почтил. А что сделал ты?

— Сделал, господин? — сказал Стирпайк. — Когда?

— А Счастье? — спросил Флэй, постепенно приобретавший сходство с черепом. Свеча гасла. — Счастья много?

— Какое у меня счастье, — сказал Стирпайк.

— Что?! Нет Великого Счастья? Бунт. Это бунт?

— Нет, разве что против Свелтера.

— Свелтер! Свелтер! Оставь это имя в его жиру и сале. И не произноси его в Каменных Проулках. Свелтер, вечно Свелтер! Придержи язык. Возьми свечу. Иди вперед. Поставь в нишу. Бунтовать? Вперед, налево, налево, направо, бери левее, теперь направо... я тебе покажу, как не быть счастливым, когда рождается Гроан... шагай... прямо...

Юный Стирпайк подчинялся этим приказам, долетавшим из сумрака за его спиной.

— Родился Гроан, — произнес Стирпайк с интонацией, которую можно было принять и за вопросительную, и за утвердительную.

— Родился, — сказал Флэй. — А ты нюнишь в Проулках. Иди со мной, Свелтеров сопляк. Покажу тебе, что это значит. Гроан, мужчина. Новенький, э? Семнадцать? Тьфу! Никогда не понимал. Никогда. Поверни направо, теперь налево — еще раз... вон к той арке. Тьфу! Новый мальчишка под старым камнем, да еще и из Свелтеровых... Не любишь его, э?

— Нет, господин.

— Угу, — сказал Флэй. — Жди здесь.

Стирпайк остался ждать, как ему было велено, а господин Флэй, вытянув из кармана связку ключей, выбрал один с таким тщанием, точно держал в руках небывалую редкость, и вставил ключ в замок незримой, ибо тьма тут стояла непроглядная, двери. Стирпайк услышал, как скрежещет металл замка.

— Эй! — окликнул из темноты Флэй. — Где ты, Свелтеров сопляк? Иди сюда.

Стирпайк шагнул на звук голоса, ощупывая руками стену низкой арки. Внезапно он ощутил близость дохнувшей сыростью одежды господина Флэя и, протянув руку, ухватился за подол длинной куртки слуги лорда Гроана. Флэй отбил руку юноши ударом своей костлявой длани, и в горле этого долговязого существа что-то резко защелкало: тцк, тцк, тцк, — предостерегая Стирпайка от дальнейших покушений на интимность.

— Котовое место, — сказал Флэй, берясь за железную ручку двери.

— О, — отозвался Стирпайк, лихорадочно размышляя, и повторил, чтобы протянуть время: — котовое место. — Смысл этого высказывания остался для него решительно непонятным. Единственное, что пришло ему в голову, — это что Флэй его обозвал котом и велел знать свое место. Хотя, с другой стороны, раздражения в голосе Флэя не слышалось.

— Котовое место, — задумчиво повторил Флэй и повернул железный шишак. Он медленно открыл дверь, и Стирпайку, выглянувшему из-за его спины, никаких объяснений более не потребовалось.

Позднее солнце заливало комнату. Стирпайк стоял замерев, чувствуя, как по всему его телу разливается, покалывая иголочками, наслаждение. Он улыбался. Ковер обратил полы комнаты в подобие лазурного луга. На нем в сотнях картинных поз сидели, стояли, недвижные, как изваяния, или, сплетаясь в подвижную арабеску, величаво прогуливались по сапфировой почве бесчисленные снежно-белые коты.

Господин Флэй вышел на середину комнаты, и Стирпайк невольно отметил контраст между темной, разболтанной фигурой Флэя с ее нескладными движениями и монотонным хрустом в коленях — контраст между нею и величавым изяществом и безмолвием белых котов. Они никакого внимания не обратили ни на него, ни на Флэя, разве лишь перестали мурлыкать. Еще там, во мраке, перед тем как Флэй вытащил из кармана связку ключей, Стирпайку почудилось, будто он слышит тяжкий, глубокий рокот, ровный звук, походящий на гул морских валов, — теперь он понял: то был звук, порождаемый этим народцем.

Когда они прошли под резной аркой на другом конце комнаты и закрыли за собою дверь, он снова услышал горловое урчание, ибо стоило белым котам остаться одним, как оно возродилось — глубокое, неспешное мурлыканье полилось, подобное голосу океана в гулкой горловине раковины.

“Глазок”

— Чьи они? — спросил Стирпайк. Он взбирался с Флэем по каменной лестнице. Стену справа от них покрывали отвратительные обои, ободранные, обнажающие разлагавшуюся штукатурку. Исподнюю эту поверхность оживляло смешение множества диковатых цветов, пятна которых обладали подводной, невиданной красой. В месте посуше, где огромный бумажный парус свисал со стены, штукатурка растрескалась, покрывшись сложной сетью бороздок, разных по глубине, похожих на вид, открывающийся птичьему взору, или на карту некоей сказочной дельты. Тысячу воображаемых путешествий можно было бы совершить вдоль берегов этих рек, принадлежащих неисследованному миру.

Стирпайк повторил свой вопрос:

— Чьи они? — спросил он.

— Чьи кто? — сказал Флэй, застывая на лестнице и оборачиваясь. — Ты здесь еще? Так и идешь за мной?

— Вы сами велели, — сказал Стирпайк.

— Чш! Чш! — сказал Флэй. — Чего тебе, Свелтеров сопляк?

— Тошнотворный Свелтер, — сквозь зубы сказал Стирпайк, краем глаза наблюдая за господином Флэем, — омерзительный Свелтер.

Повисло молчание, во время которого Стирпайк пощелкивал по железным перилам ногтем большого пальца.

— Имя? — сказал господин Флэй.

— Мое? — спросил Стирпайк.

— Твое имя, да, твое. Мое мне известно. — Господин Флэй опустил на перила узловатую длань, приготовляясь продолжить восхожденье по лестнице, но ждал, хмуро глядя через плечо, ответа.

— Стирпайк, господин, — сказал юноша.

— Стервайк, э? Э? — сказал Флэй.

— Нет, Стирпайк.

— Как?

— Стирпайк. Стирпайк.

— Зачем? — сказал Флэй.

— Прошу прощения?

— Зачем, э? Два Сдергайка, два у тебя. Вдвое больше. Зачем? Свелтерову сопляку хватило б и одного.

Юноша чувствовал, что углубляться в связанную с его именем проблему — занятие пустое. Несколько мгновений он вглядывался в нависшую над ним неказистую фигуру, потом еле приметно пожал плечами. И заговорил снова, ничем не выказав раздражения:

— Чьи это были коты, господин? Можно ли мне спросить?

— Коты? — сказал Флэй. — Кто сказал “коты”?

— Белые коты, — уточнил Стирпайк. — Белые коты в Котовой Комнате. Кому они принадлежат?

Господин Флэй поднял кверху палец.

— Моей госпоже, — сказал он. Жесткий голос его казался частью холодной, узкой лестницы, сработанной из камня и железа. — Принадлежат моей госпоже. Белые коты ее светлости, вот они кто, Свелтеров сопляк. Все ее.

Стирпайк навострил уши.

— А где она живет? — спросил он. — Поблизости?

Вместо ответа Флэй выстрелил головой из воротника и прокаркал:

— Нишкни! Кухонное отродье. Придержи язык, сальная ты вилка. Слишком много болтаешь. — И он, раскорячась, попер по лестнице вверх и миновал две площадки, а на третьей резко свернул налево и вошел в восьмиугольную комнату, где на него с семи стен из восьми уставились забранные в громадные, пыльные, золоченые рамы написанные в полный рост портреты. Стирпайк последовал за ним.

Господин Флэй отлучился от его светлости на срок больший, чем намеревался или считал правильным, и теперь полагал, что Граф, возможно, нуждается в нем. Едва войдя в восьмиугольную комнату, он направился к одному из портретов на дальней ее стене и слегка отодвинул его в сторону, отчего в деревянной обшивке стены обнаружилось круглое отверстие величиною в грош. Он приник к этому отверстию глазом, и Стирпайк увидел, как под выпиравшей в основании его черепа костью собралась морщинами пергаментная кожа, ибо господину Флэю пришлось, дабы разместить глаз под нужным углом, одновременно и согнуться, и задрать голову. Увидел же господин Флэй то, что увидеть и ожидал.

Избранный им наблюдательный пункт позволял хорошо разглядеть три выходящие в коридор двери, средняя из которых вела в спальню ее светлости, семьдесят шестой графини Гроанской. На черной двери был написан белой краской огромный кот. Стену же лестничной площадки покрывали картины, изображавшие птиц, да еще висели на ней три гравюры: кактусы в цвету. Дверь была закрыта, зато, пока Флэй смотрел в глазок, две другие двери то и дело распахивались и затворялись, и люди быстро входили в них и выходили, или пробегали по лестнице вверх и вниз, или беседовали, шибко маша руками, или стояли, подпирая ладонями подбородки, словно в раздумье.

— Здесь, — не поворачиваясь сказал Флэй.

Стирпайк немедля оказался у его локтя.

— Да? — спросил он.

— Кошачья дверь. Ее, — сказал Флэй, распрямляясь, и затем развел в стороны руки, растопырил длинные пальцы и пещерно зевнул.

Стирпайк прилип глазом к отверстию, подперев плечом тяжелую золотую раму, чтобы она не сползла на место. Взгляд его первым делом уперся в узкогрудого человека с копною седых волос и в очках, которые до того увеличивали глаза, что они заполняли стекла до самых золотых ободков, — но тут отворилась срединная дверь, и из-за нее скользнула, тихо закрыв дверь за собой, темная фигура с лицом, выражающим глубочайшее уныние. Стирпайк увидел, как эта особа обратила взгляд к человеку с копною волос, как тот поклонился, сжав перед собою ладони. Новый персонаж, не обратив на это внимания, начал расхаживать взад-вперед по площадке лестницы, темный плащ с капюшоном, удерживаемый на плечах пряжкой, волочился по полу за его каблуками. Каждый раз, как он проходил мимо Доктора, ибо то был Доктор, последний кланялся, но, как и прежде, ответа не получал, пока новопришедший не остановился внезапно прямо перед придворным врачом и не вытащил из капюшона тонкий серебряный жезл с насаженным на него грубой формы черным нефритовым шаром, горящим по ободу изумрудным огнем. Этим странным оружием скорбная фигура печально постукала Доктора по груди, как бы желая выяснить, есть ли кто дома. Доктор кашлянул. Серебряное с нефритом орудие указывало теперь в пол, и Стирпайк с изумлением увидел, как Доктор, подтянув замечательно отглаженные брюки на несколько дюймов выше лодыжек, опустился на корточки. Огромные глаза его плыли под сильными стеклами, точно пара медуз, видимая в морской глубине. Седые волосы спадали на глаза, прикрывая их как бы соломенной кровлей. При всей приниженности его позы в ней проступало изрядное чувство стиля. Сидя на корточках, Доктор провожал глазами господина, который теперь описывал вокруг него круги. В конце концов человек с серебряным жезлом остановился.

— Прюнскваллор, — сказал он.

— Мой господин? — отозвался Доктор, склоняя седую копну влево.

— Удовлетворительно, Прюнскваллор?

Доктор свел вместе кончики пальцев.

— Я чрезвычайно доволен, мой господин. Чрезвычайно. Да, вот именно. В очень, очень высокой степени, ха-ха-ха. В очень высокой.

— Вы, полагаю, хотите сказать — в профессиональном смысле? — спросил лорд Сепулькгравий, ибо Стирпайк начал с изумлением понимать, что трагического обличия человек есть не кто иной, как семьдесят шестой граф Гроанский, властитель всей этой, как выразился про себя Стирпайк, кучи-малы — кирпичей, пушек и славы.

“В профессиональном?.. — сам у себя осведомился Доктор, — ...что он имеет в виду?” Вслух же он произнес:

— В профессиональном смысле, мой господин, я удовлетворен несказанно, ха-ха-ха-ха, а в социальном, если говорить, э-э, так сказать, о жесте, я преисполнен сверхблагоговения. Я горд, мой господин, ха-ха-ха-ха, я очень горд.

Хохоток доктора Прюнскваллора составлял часть его манеры говорить, и часть устрашающую, в особенности для того, кто слышал его впервые. Казалось, Доктор не способен справиться с ним, как если бы смех был составным элементом его голоса, верхним ярусом вокального диапазона, проявлявшегося в должной мере, лишь когда Доктор смеялся. Было в нем что-то от ветра, воющего в высоких стропилах, с немалой долей конского ржания и малой — крика кроншнепа. Рот Доктора, испуская этот смешок, оставался почти неподвижным, будто дверь раскрытого настежь шкапа. Между похохатываниями он говорил очень быстро, что, когда он смеялся, сообщало тем большую странность нежданной недвижности его отменно выбритых челюстей. С каким-либо проявлением юмора смех никак связан не был. Характерная манера говорить, не более.

— Технически же я испытываю такое удовлетворение, что и сам с трудом его переношу, ха-ха-ха-хе-хе-ха. О да, все прошло весьма, весьма удовлетворительно. Весьма и чрезвычайно.

— Я рад, — сказал его светлость, несколько мгновений проглядев на Доктора сверху вниз. — И вы ничего в нем не заметили? — Лорд Сепулькгравий бросил взгляд в один конец коридора, потом в другой. — Странного? Ничего необычного?

— Необычного? — переспросил Прюнскваллор. — Вы сказали “необычного”, мой господин?

— Да, — подтвердил лорд Сепулькгравий. — Ничего неправильного? Не бойтесь, говорите прямо.

И снова лорд Сепулькгравий оглядел коридор, но тот оставался по-прежнему пуст.

— В рассуждении строения ребенок крепок — налитой, будто колокол, динь-дон, в смысле строения, ха-ха-ха, — откликнулся Доктор.

— К черту строение! — сказал лорд Сепулькгравий.

— Я в недоумении, мой господин, ха-ха. В совершенном недоумении, сударь. Если речь не о строении, то о чем же еще, мой господин?

— Его лицо, — сказал Граф. — Вы видели его лицо?

Тут Доктор призадумался, потирая ладонью подбородок. Скосившись на своего господина, он обнаружил, что тот пристально всматривается в него.

— А! — неуверенно сказал он. — Лицо. Лицо его маленькой светлости. Ага!

— Я спрашиваю, вы обратили на него внимание? — продолжал лорд Гроан. — Говорите же!

— Обратил, господин мой. О да, определенно обратил. — На сей раз Доктор не рассмеялся, но набрал побольше воздуху в грудь.

— Считаете вы его странным или не считаете? Да или нет?

— Говоря профессионально, — сказал Доктор Прюнскваллор, — я назвал бы его лицо необычным.

— Вы хотите сказать — уродливым? — спросил лорд Гроан.

— Неестественным, — ответил Прюнскваллор.

— Какая разница, любезный? — сказал лорд Гроан.

— Мой господин? — переспросил Доктор.

— Я спросил, уродливо ли оно, а вы ответили — неестественно. Почему вы виляете?

— Мой господин! — произнес Прюнскваллор, но поскольку произнес он это без какого бы то ни было выражения, вывести что-либо из его восклицания было трудно.

— Если я говорю “уродливо”, будьте добры пользоваться этим же словом. Вы поняли? — лорд Гроан говорил теперь очень тихо.

— Понял, мой господин, понял.

— Так красив он или уродлив? — настаивал лорд Гроан, желавший, по-видимому, исчерпать эту тему. — Случалось ли вам принимать более некрасивое дитя? Скажите честно.

— Никогда, — сказал Доктор. — Никогда, ха-ха-ха-ха. Никогда. И к тому же мальчика с такими — э-э, ха-ха-ха, мальчика с такими удивительными глазами.

— Глазами? — удивился лорд Гроан. — А с ними-то что не так?

— Не так? — воскликнул Прюнскваллор. — Вы сказали “не так”, ваша светлость? Вы их сами-то видели?

— Нет, и говорите быстрее. Не тяните. Что с ними? Что с глазами моего сына?

— Они фиалковые.

Фуксия

Пока его светлость безмолвно взирал на Доктора, появилось новое действующее лицо — девочка лет пятнадцати с длинными, немного взлохмаченными черными волосами. Движения ее были неловки, лицо, пожалуй, некрасиво, но сколь малая малость требовалась, чтобы обратить ее в красавицу! Угрюмые губы ее были полны и ярки, глаза светились тлеющим огнем.

Желтый шарф привольно свисал с шеи девочки. Бесформенное платье алело, как пламя.

При всей прямизне ее стана она слегка сутулилась во время ходьбы.

— Постой, — сказал лорд Гроан, когда девочка почти уже миновала его и Доктора.

— Да, отец, — хрипловато отозвалась она.

— Где ты была последние две недели, Фуксия?

— О, то там, то здесь, отец, — ответила девочка, глядя на свои туфли. Она встряхнула головой, и длинные черные волосы колыхнулись на ее спине, точно пиратский флаг. Поза ее отличалась почти невообразимой нескладностью. Полное отсутствие женственности — такого ни одному мужчине не выдумать.

— То там, то здесь? — устало отозвался отец. — Что означает “то там, то здесь”? Ты где-то пряталась. Где же?

— В библиотеке, в оружейной, гуляла, — ответила леди Фуксия, и угрюмые глаза ее сузились. — Я только что услышала глупые сплетни насчет матери. Говорят, у меня появился брат — идиоты! идиоты! Ненавижу их. Ведь нет никакого брата, правда? Или есть?

— Маленький братик, — встрял доктор Прюнскваллор. — Да, ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, крохотное, бесконечно малое, микроскопическое добавление к славному роду пребывает ныне за дверью спальни. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хе-хе! О да! Ха-ха! Чистая правда! Самая что ни на есть.

— Нет! — сказала Фуксия с такой силой, что Доктор зашелся отрывистым кашлем, а лорд Гроан отступил на шаг, и брови его сошлись, а рот скорбно изогнулся книзу.

— Неправда! — крикнула Фуксия, отворачиваясь от них и наматывая, наматывая на запястье толстую прядь черных волос. — Я не верю! Дайте мне выйти отсюда! Пустите!

Поскольку никто ее не держал, восклицания эти были бессмысленны, и она повернулась и со странной скованностью движений побежала по коридору, уходящему от площадки. Перед тем как Стирпайк потерял девочку из виду, до него долетели издали ее выкрики: “О, как я вас всех ненавижу! ненавижу! ненавижу! Как я ненавижу людей! Как ненавижу людей!”

Все это время господин Флэй вперялся взором в узкое окно восьмиугольной комнаты, размышляя о наилучшем способе, каким можно было б уведомить лорда Гроана, что он, Флэй, сорок лет состоящий в слугах, с неодобрением относится к тому, что его, так сказать, отодвинули в сторону в тот самый миг, когда у лорда родился сын, — в тот самый миг, когда его, Флэя, помощь могла оказаться бесценной. В общем и целом, господина Флэя все это несколько обижало, и ему очень хотелось, чтобы лорд Гроан узнал о его обиде, а в то же время трудновато было сыскать способ тактично сообщить о своих претензиях человеку, такому же замкнутому, как он сам. Господин Флэй хмуро грыз ногти. Он простоял у окна много дольше, чем намеревался, а когда обернулся, втянув голову в плечи — обычная его повадка, — то увидел юного Стирпайка, о котором совершенно забыл. Тогда он прошествовал к юноше и, ухватив его за фалды, рывком выволок на середину комнаты. Огромная картина, качнувшись, закрыла глазок.

— А ну-ка, — сказал он, — назад! Ты видел ее дверь, Свелтеров сопляк?

Стирпайку, до этой минуты затерянному в ошеломившем его мире, что лежал за дубовой перегородкой, понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

— Назад, к этому отвратному повару? — воскликнул он наконец. — О нет! Ни за что!

— Слишком занят, чтобы возиться с тобой, — сказал Флэй, — слишком занят, ждать не могу.

— Он урод, — яростно произнес Стирпайк.

— Кто? — сказал Флэй. — А ну, говори дальше.

— Он совершенный урод. Так сказал лорд Гроан. И Доктор тоже. Тьфу! Уродина.

— Это кто уродина, кухонное отродье? — осведомился Флэй, нелепо прянув вперед головой.

— Как кто? — откликнулся Стирпайк. — Младенец. Новорожденный. Оба так и сказали. Жуткий-прежуткий.

— Это еще что? — вскричал Флэй. — Что за вранье? Чьей болтовни ты наслушался? Я тебе уши оборву, никчемная тварь! С чего ты это взял? Подойди!

Стирпайк, давно задумавший сбежать из Великой Кухни, теперь твердо решил подыскать себе место в жилой части замка, где он сможет совать нос в дела тех, кто стоит выше его.

— Если я вернусь к Свелтеру, я расскажу ему, всем расскажу о словах его светлости, и тогда...

— Подойди! — повторил сквозь зубы Флэй. — Подойди, или я тебе кости переломаю. Рот разевать надумал? Я тебя утихомирю.

Широко шагая, Флэй выволок Стирпайка в узкий коридор и, пройдя половину его, остановился у некоей двери. Он отпер ее одним из своих ключей и, швырнув Стирпайка внутрь, замкнул за юношей дверь.

Предыдущая страница < -                                                                                - > Следующая страница