Сайт о замке "Горменгаст"  

Мервина Пика и его обитателях 

Горменгаст (AU)

Автор: Sanseverina

Страницы:  | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 |

Глава 4

- Здесь.

Фуксия отчаянно зевнула. Ранний подъем не способствовал бодрости духа, и даже утренняя свежесть и первые трели птиц не вселяли в нее ни энергии, ни жажды деятельности. Те несколько часов, которые она могла бы уделить ночному отдыху, были истрачены попусту: на вздохи и тревожные мысли, на изматывающий и бесплодный спор с собственной совестью.

- Угу, - это и все, что глубокомысленно заметила принцесса. Она могла только завидовать Стирпайку, которому все было нипочем, так что в этакую рань он суетился за двоих. – Что мне нужно делать?

- Для начала проснуться.

- Я проснулась, - клятвенно заверила Фуксия, с трудом удерживая глаза открытыми. Веки норовили захлопнуться, как пружинная крышка сундука.

- Ты встала, Фуксия, а не проснулась. Прошу тебя, ради твоего же блага. Если только для тебя все это что-то да значит… Сосредоточься.

Только что прокравшаяся на цыпочках по погруженному в самый сладкий предутренний сон замку, Фуксия Гроун не склонна была к умственной деятельности, но старательно изобразила внимание. Двор миновали без приключений, не встретив ни живой души, обошли несколько строений, рыжеватых в первых лучах утреннего солнца, и Стирпайк подвел ее к лестнице, опоясывавшей башню, – Фуксия попыталась вспомнить ее название, но оно улетучилось из памяти. Он начал подниматься по деревянным ступеням, держа ее за руку, но даже несмотря на это, походка девушки не отличалась уверенностью. Под ногами скрипели, угрожающе прогибаясь, неплотно пригнанные доски, и сквозь просветы виднелись узкие ломти земли, укрытые пушистыми холмиками сена – хотя откуда бы тут взяться сену, - подумалось ей рассеянно…

- Десятая ступенька, Фуксия. Вот здесь. Ты смотришь?

- Ну да, - вяло отозвалась она.

- Какая ступенька?

- Девя… десятая.

- Не вздумай на нее наступить. Посмотри, тут хорошая доска, а рядом с ней старая, чуть-чуть подпиленная. Ты должна стать на хорошую, а гнилую только слегка зацепить носком, чтобы видно было, что она начала проламываться, и из-за этого ты споткнулась.

- Тут и без этой доски немудрено споткнуться…

- Ты хочешь, чтобы все выглядело досадной случайностью или нет?

Фуксия оставила сложный вопрос без внимания. Куда больше ее волновало другое:

- И я упаду?

- Упадешь. Но если будешь делать то, что я говорю, ничего с тобой не случится. Впрочем, в любом случае, тут не так высоко, чтобы риск был велик. Разве что головой удариться, но ты уж постарайся поберечься, - его откровенность была циничной и, одновременно, подкупающей.

Фуксия посмотрела вниз, земля призывно покачнулась – и сон как рукой сняло.

- Я же шею сверну… - ахнула она, машинально вцепившись обеими руками в шаткие перила. Стирпайк цепко ухватил ее за локоть, оттаскивая назад.

- Не опирайся, тут все хлипкое, - предупредил он.

- У тебя будут неприятности, Стирпайк, если что-то развалится.

- Не будет. В книге черным по белому написано, что строить следует всегда из тех же самых досок, и даже приведены меры по их сохранению в надлежащем виде. Пусть прочтут и убедятся. Просто обряд не к этому дню приурочен. Но это не так-то просто выяснить, откуда начинать отсчитывать дату, это зависит от года и от целого ряда косвенных причин. Ты меня слушаешь?

- Да… - еле выдохнула девушка.

Стирпайк внимательно посмотрел ей в лицо.

- Ты уже пожалела, что согласилась, - отметил он с горечью. Фуксия упрямо замотала головой.

- Ничего подобного. Говори, что ты хочешь, чтобы я сделала. Мне прыгать?

- Прыгать... Только не прямо сейчас, а когда я уберу перила и спущусь вниз, - добавил он, крепче сжав руку принцессы, которая зажмурилась, но храбро ступила на край ступеньки, собираясь последовать его замыслу немедленно. – И не куда попало прыгать, а на сено. Тебе нужно хорошенько потренироваться.

- Так это ты принес сюда сено? – в мозгу всплыло недоумение, кольнувшее ее – что за копна, откуда бы.

- Нет, лошади припрятали про запас. Конечно, я, кто еще. Фуксия! Тут нет ничего сложного, нужно только собраться. Я покараулю внизу, для начала.

- А если я себе сломаю что-нибудь?

- А ты постарайся не сломать. Да и поймаю я тебя, не бойся. Один раз спрыгнешь, и увидишь, что тут нет ничего страшного. Я же не с крыши тебе предлагаю броситься.

- А если все-таки?.. – настойчиво спросила она. Стирпайк пожал плечами, и глаза его странно блеснули, почти весело, усугубляя этим затаенным азартом игрока чужими жизнями липкий ужас, который леденил ей кровь.

- Если все-таки сломаешь, я тебя отнесу к парадной лестнице, устрою в живописной позе и позову на помощь твоего друга Прунскволлора. Но пожалуйста, давай ты все-таки не будешь ничего себе ломать? Пожалуйста, ты мне слишком дорога, чтобы жить с мыслью, что из-за меня с тобой что-то случилось.

- Не то, чтобы мне очень хотелось… - жалобно произнесла Фуксия, прижимаясь спиной к стене, будто боялась, что лестница взбрыкнет и сбросит ее, как норовистая кобыла.

- Ничего не делай, пока я не скажу.

- Хорошо…

Стирпайк отпустил ее руку, внимательно осмотрел с ног до головы, словно удостоверяясь, что принцесса не совершит головокружительный прыжок сразу, как только окажется на свободе. Фуксия послушно стояла, не двигаясь и едва ли дыша. Удовлетворенно кивнув, он сбежал вниз и, став под лестницей, скомандовал:

- Теперь давай, спустись немного вниз и попробуй вообразить, что ты поднималась, но вдруг доска треснула, ты испугалась, оступилась, взмахнула руками и не удержалась. Фуксия!

Она вздрогнула, уловив тщательно замаскированную под заботу нотку металла, сделала несколько шагов, обреченно поглядывая на землю, такую близкую и, одновременно, такую далекую, когда нужно совершить достойный эквилибриста трюк. Руки дрожали, и ноги отказывались сгибаться, но она не позволила себе проявить слабость. Только остановившись у самого края, она глубоко вздохнула, подивившись тому, каким колючим оказался воздух. И ступила в пустоту.

Свист в ушах от стремительного падения, и нет ничего возвышенно-прекрасного в чувстве полета. Вспышка ужаса - нет, нет, о боги, сжальтесь, дайте отыграть назад, она раздумала, раздумала…

- Это было не падение, Фуксия, это было самоубийство… - слышит она сквозь сгущающийся туман, и на этом сознание ускользает.

***

Как Фуксия ни усердствовала притворяться жизнерадостной, нездоровая бледность не покинула ее лица, и встревоженное, затравленное выражение с него также не сходило. Больше всего ей хотелось залпом выпить стакан вина покрепче, залезть в кровать и забыться глубоким дурманным сном без сновидений. Однако вместо этого она прогуливалась по тропинке, огибавшей озеро, притворяясь безмятежной и натянуто улыбаясь всем, кто попадался по дороге и желал ей приятного дня. Назвать день приятным не удалось бы даже в сравнении с днем землетрясения, описанным в истории рода Гроунов, когда земля ходила ходуном и громоздкая дубовая мебель скользила по полу, как фарфоровое блюдечко по столу. Хоть она быстро пришла в себя после обморока, но его последствия все еще ощущались. Первые несколько мгновений она была убеждена, что произошло какое-то ужасное несчастье, что она ранена или даже навеки искалечена, но шевельнувшись и не ощутив ничего особенного, никаких перемен к худшему в самочувствии, кроме слабости и шума в ушах, поняла – на этот раз беда прошла стороной, и тьма, в которую она провалилась, не была предвестницей гибели, а всего только следствием сильного испуга. Около нее стоял на коленях Стирпайк, и сам изрядно запаниковавший при виде бесчувственной девушки, которая как будто и серьезно удариться не могла – он вовремя подхватил ее, увидев, как она падает ничком, даже не пытаясь сгруппироваться или выставить вперед руки, и все-таки лежала на земле, беспомощно запрокинув голову, словно неживая кукла.

А потом, когда чувства и мысли вернулись к ней, она поднялась на ноги, еще пошатываясь и хватаясь за деревянные столбы, поддерживавшие лестницу, и поднявшись – сказала, что готова продолжить репетицию. Стирпайк не возразил, молчаливо и почти уважительно посторонившись… Взбираясь вновь на шаткую конструкцию, Фуксия чувствовала себя девчонкой – глупой упрямой девчонкой, которая рвется доказать понравившемуся мальчишке свою храбрость и бесшабашность, только никому, кроме нее самой, не нужна эта бравада.

Увидев, что она гуляет в одиночестве, Прунскволлор догнал ее и, взяв под руку, заботливо заглянул в лицо.

- Какая вы бледная, моя дорогая. Что-то случилось?

«О да. Я все утро готовилась показать всем домашним несчастный случай, чуть не убилась, до смерти испугалась, набила синяков несть числа… Спросите у меня, ради кого столько усилий. И мой ответ сотрет с вашего лица всякие следы нежности и дружелюбия…»

- Нет, доктор Прун, все хорошо…

Она чувствует на себе грустный взгляд и цепенеет от стыда – и этого доброго, внимательного человека она хочет обмануть, ввести в заблуждение, заставить тревожиться понапрасну. Взгляд доктора, прикованный к рубиновому кулону на ее груди – его давний подарок, настойчиво тянет в прошлое. Тогда был еще жив отец и старая няня, а Тит еще лежал в колыбели… тогда она ни за что бы не позволила себе солгать или подвести кого-то. Правда, тогда никто и не вынуждал ее срываться с места и отправиться навстречу неизвестности, разлучаясь со всем, что дорого...

- Давайте погуляем, моя леди, и немного поговорим, - предложение доктора застало ее врасплох, но она согласилась, чуть тревожась и не совсем доверяя своей способности твердо держаться намеченной лжи. Вместе они продолжали неторопливо идти вдоль озера, распугивая жаб, подставивших спины последним солнечным лучам и спешно ныряющих в глубину при приближении шагов. Прунскволлор уныло смотрел под ноги и никак не мог начать.

- Можно к вам присоединиться? – елейный голос Хранителя Ритуалов заставил обоих дернуться с боязливостью злоумышленников, пойманных в разгар обсуждения планов ограбления. Доктор сразу сник:

- Э… конечно, - пробормотал он. Было очевидно, что все, предназначенное для ушей принцессы, не будет произнесено, пока Стирпайк рядом. Фуксия не сожалела об этом. Она догадывалась, что именно он скажет – предупреждения, советы… все это предсказуемо и достойно благодарности, но безнадежно запоздало.

- Я ведь не помешал? – странного цвета глаза опасно поблескивали, но голос был – сама деликатность. С ней наедине он почти перестал разговаривать так – только она не знала, радоваться этому или огорчаться. Иногда проще жить, когда тебе лгут, если эта ложь услаждает слух. К этому можно привыкнуть, примириться и вычеркнуть правду из памяти.

- Отчего же, - безрадостно откликнулся Прунскволлор тоном, в котором явственно прослушивался осадок желания предложить Стирпайку убираться вон. Но связываться с Секретарем, пока Фуксия не уехала – этого доктору хотелось меньше всего. Пусть бы только девочка оказалась далеко и в безопасности, вот тогда и будет видно… Некоторое время они втроем шли молча, представляя собой странную на вид группу – то ли неразлучные друзья, то ли враги, ожидающие, кто первым возьмется за оружие. Прунскволлор сдался первым и, забормотав сбивчивые извинения, откланялся и быстрым шагом направился в сторону Замка.

- Чего он хотел? – поинтересовался Стирпайк, одержав маленькую победу и с издевкой ухмыльнувшись вслед удаляющейся фигуре. Фуксия вяло пожала плечами.

- Побеседовать…

- О чем? – он подозрительно сощурился.

- Не знаю, ты же не дал ему договорить… Наверное, просто так. Что тебя удивляет?

- Просто спросил.

- Послушай, Стирпайк…

- Да?

- Я все думаю о Тите. Может быть, мы… Мне не кажется хорошей мамина идея. Что, если она отпускает его навстречу собственной гибели? Он ведь еще так юн и будет совсем один.

- Не один, Фуксия, с ним же посылают профессора.

- Старика, который умеет излагать свои мысли изящно и замысловато, и еще писать красивым почерком с завитками. Разве он Титу поможет? Защитит его? Посоветует что-нибудь путное? Что мы будем делать, если он просто не вернется? А мы даже не будем знать, погиб он, не хочет видеть нас или не может отыскать дорогу назад. Я бы удержала его дома, если б могла. Он повзрослеет и перестанет так близко к сердцу принимать принятые в замке традиции. Быть может, они и бессмысленны, но я не вижу большой беды в том, чтобы отдавать им дань.

Речь Фуксия текла скороговоркой, дрожащей от волнения и полнилась мольбой, которая растопила бы и глыбу льда. Поняв, куда она клонит – усовершенствовать планы так, чтобы помешать уехать не только ей, но и Титу, Стирпайк досадливо покривился. Только сложился удачный расклад, а она стремилась смешать ему карты. Надо же, удержать Тита! Без него будет куда проще. Никто не будет красться за ним по пятам, выслеживая в ночи Стирпайка ужасного, воплощение вселенского зла – детские игры, которые могли обернуться недетскими последствиями, если мальчишке неожиданно повезет.

- Это эгоистично, Фуксия, то, что ты говоришь. Я понимаю, что это все из любви к брату, но ты хочешь лишить его возможности жить собственной жизнью, и только потому что тебе нравится, чтобы он оставался в замке, у тебя на глазах, в безопасности.

- Я хочу помешать ему сделать ошибку.

- Это будет его ошибка, он имеет право ее совершить.

- Будь у тебя собственная родня, ты бы понял меня, - возразила она, нахмурившись.

- Почему ты так уверена, что у меня ее нет и никогда не было? – парировал он, ухватившись за повод увести разговор в строну от Тита.

- Разве есть?

- Нет. Но так было не всегда… Да что с тобой, что невероятного? - снедаемая любопытством, Фуксия затихла, глядя на него во все глаза и явно ожидая продолжения.

- Ты никогда не рассказывал.

- Ты приписываешь мне божественное происхождение?

- Нет, конечно. Просто думала, что ты... Я вовсе ничего не думала. Ты всегда был сам по себе, так что мне это казалось само собой разумеющимся. Расскажи мне.

- Да нечего особенно.

- Пожалуйста.

Рассказывать и правда было нечего, но если она отвлечется и выбросит из головы мальчишку-герцога, можно и порыться в закромах памяти. Если только удастся извлечь воспоминания из дальнего угла, где они пылятся много лет, ни разу не потревоженные владельцем. Бесполезное и неприятное наследие прежнего Стирпайка, которое не жаль и позабыть. Будущему герцогу Горменгаста они ни к чему. Да и рассказывать можно, изрядно сократив и облагородив. Его мать? Его отец? Он закрывает глаза и видит свою мать, испуганную, со странно всколоченными блекло-соломенного цвета волосами. Ее пытаются удержать присланные из герцогского дома люди, а она молча вырывается, дергает руку с безумным, потерянным видом, не кричит и не плачет, просто пытается высвободиться, беззвучно и упорно, с отчаянием попавшей в капкан лисицы. Именно такой он лучше всего запомнил ее. Если в юности она и была красива, то он об этом забыл, и перед глазами встает ее напряженное, худое, рано увядшее лицо, перекошенное злой гримасой, с каплями пота на выпуклом побагровевшем лбу, выступившими от бесплодных усилий освободиться и рождающими в нем странную брезгливость. Он, кажется, так и не сумел ее полюбить и даже по прошествии стольких лет испытывал по отношению к женщине, подарившей жизнь, только глухую досаду – она должна была быть сильнее. Не должна была сползти в пучину безумия и болезни, превратиться в жалкое подобие человека, и потащить его за собой за дно.

Отца он вспомнить не может – не только никогда его не видел, но даже не слышал о нем. Единственный раз мать упомянула его, когда он любопытным двенадцатилетним мальчишкой выстругал дудку из обломанной ветки абрикосового дерева и попытался заиграть. Это оказалось совсем легко, звук вышел не совсем чистый, с противным присвистом, но мелодия угадывалась. Мать рассмеялась, услышав, какую музыку он сумел извлечь из самодельного инструмента. Это был злой смех, резкий и хриплый, словно каркнула больная ворона. «Не повезло, - едко сказала она. - Когда делили талант, он весь достался твоему отцу. А тебе в наследство достались только ловкие пальцы, достойные карманника». Ни до, ни после – никогда больше она не заговаривала о человеке, который способствовал его появлению на свет. А он никогда не расспрашивал - ни ее, ни других, кто мог помнить какие-то слухи или сплетни из ее молодости и открыть ему глаза. Все, что знал Стирпайк – это то, что она никогда не была замужем. И еще, с высоты настоящего оглядываясь назад, вынужден был признать, что она была если не полностью безумной, то сильно повредившейся в уме, и оставалось надеяться, что это было следствием некого горя, а не врожденным расстройством. В замке Горменгаст она служила кружевницей, и с утра до ночи плела бесконечное кружево - белое, черное и цветное, гладкое и с вычурным узором, плотное и легкое как паутинка, для платьев герцогини и для парадных скатертей. Вся в черном, в видавшем виды переднике и с повязанной платком головой она походила на паука, замершего в центре гигантской паутины, которая все расползалась и расползалась кругом, занимая все свободное пространство. Работая, она всегда разговаривала. Разобрать слова было невозможно, и Стирпайк в конце концов отбросил все попытки вслушаться в бормотание и угадать, с кем и о чем она говорит. Сердце ее было разбито, разум помутился, но ему нечем было ее утешить, да она и не нуждалась в его утешениях. Она предпочитала «невидимку», как он мысленно прозвал ее незримого собеседника. Ее бессвязная жалоба, мерно слетавшая с ее уст с раннего утра и до сумерек, пока руки ее неуловимо быстрыми, слаженными движениями отлавливали и направляли многоцветные тонкие нити, свела бы с ума любого. Но Стирпайк не был любым. Его сердце было заперто на десяток засовов, и отзвуки ее безмерного горя туда не долетали.

Он был почти свободным тогда. В Горменгасте дети всегда наследовали дело своих отцов, но у него не было отца, как не было и малейших указаний на то, к какой касте он принадлежал, и трудно было ожидать, что он наследует матери, ведь мужчины обычно обделены природой способностями к тонкому рукоделию. Другие дети, дразнившие его, потому что мать его была незамужней, да еще и не в себе, втайне завидовали ему. Он мог повлиять на свое будущее. Он не был скован по рукам и ногам делом своих предков, которые завещали бы ему стать каменотесом, стражником или пастухом, даже если руки их были слишком слабы, чтобы удержать молот, или ноздри не выносили вони козьего загона. Не то, чтобы он мог по-настоящему выбирать, но все-таки над ним не довлел груз предопределенности, неумолимый, как топор палача. Его будущее не было расписано на много лет вперед, до глубокой старости, когда немощность освободит наконец от предназначенного роком.

Годы тяжелой, мелкой работы подточили здоровье матери, и к его пятнадцатилетию она уже едва могла отличить белую нить от розовой, и кружева ее становились все менее аккуратными, менее совершенными, все чаще в них обнаруживались дефекты, которые нельзя было поправить. Она постепенно слепла. Пока не настолько, чтобы стать беспомощной и бесполезной для Замка, но уважению к ее бесспорному ранее мастерству пришел конец. Однажды ей поручили сплести кружевное покрывало для обряда, но она не сумела рассмотреть толком срисованный из древней книги узор и решила не вдаваться в тонкости, а делать по своему разумению. Чаша превратилась в птицу, символы и руны – в несложный цветочный узор, который ей удавался лучше всего, потому что хоть глаза с трудом его различали, руки сами помнили все нужные движения. Разразился скандал. Естественно, никто из герцогской семьи не стал лично нарекать жалкой поденщице, пришли такие же слуги, рангом повыше, да и только. Надменно осмотрев комнату, которая криком кричала о подступающей к порогу нищете, и задав пару вопросов немолодой, болезненно щурившейся женщине, они понимающе переглянулись. Судьбу работницы обсуждали при ней же, не стесняясь ни капли, и уже через пару минут велели ей собирать вещи и перебираться в Замок. Она отказывалась, не понимала, чего от нее хотят, вырывалась, но терпение тех, кто пришел за ней, тоже было не железным. Ей не повезло. Ей никогда не везло… Будь она полностью слепа и бессильна, ее бы оставили в покое. Дали бы дожить ее жалкую жизнь. Но она всего лишь неспособна была плести кружево, потеряв чутье и сноровку. Мыть же грязную посуду, месить тесто и чистить овощи на кухне Замка она могла. Уже через два месяца ее не стало. Не всякое дерево способно перенести пересадку в чужую почву, и некоторые зачахнут, как их не поливай. Стирпайк не оплакивал ее. Пока мать была жива, он мирился с тем, что она безумна, желчна и равнодушна к нему, потому что она приберегла для него нечто лучшее и более драгоценное, чем уютные домашние вечера в кругу любящей семьи – свободу от ярма и веру в то, что будущее принадлежит ему одному. Так было, пока он был сыном одинокой кружевницы.

Сыну кухарки же выбирать не приходилось. Сыновья кухарок и посудомоек кроткой стайкой толпились вокруг необъятного шефа, постигая азы науки натирания моркови или сбивания белков. Его ждали немытые тарелки и не выметенный мусор, ему открывала свои объятия жаркая, тесная кухня, забитая бурлящими, опасно плюющимися кипятком котлами, его приветствовал въедливый запах пищи, пропитавший все кругом, так что от мысли о еде просто мутило, и тупая, грязная, унизительная работа, которой не было ни конца, ни края, жалкая работа без какого-либо будущего и надежды на перемены, самая отвратительная работа в мире, которую только можно вообразить.

***

- Уже лучше, Фуксия, значительно лучше. Еще немного непринужденности и будет совсем хорошо.

У нее поцарапан локоть и колени лиловые от синяков. Пустяки, на самом-то деле. Зато с каждым разом она все более убедительна, и единственный пока зритель ее бенефиса одобрительно улыбается. Немного спасительной лжи, и никто не отберет у нее права распоряжаться своей судьбой. Ведь отвергнуть перемены - это тоже выбор. И оставаться на месте – решение не хуже других.

***

Раз отступив под давлением обстоятельств, Прунскволлор отнюдь не выбросил Фуксию Гроун из головы, и тревога о ее будущем денно и нощно преследовала его, лишая покоя. Ее бледность, ее надломленный вид, - все это ранило сердце и питало сомнения. Он искал встречи, но была ли сама судьба против его вмешательства, или воля более хитрого и ловкого человека, знавшего наперед каждый его шаг – ему все никак не удавалось застать ее в одиночестве. И все-таки усилия его были однажды вознаграждены…

Фуксия стояла у окна – там внизу во дворе конюх показывал Титу, как седлать и расседлать лошадь, ведь отныне ему придется делать такие вещи самостоятельно. Ее плечи были грустно опущены, и весь вид говорил о печали и обреченности. Сердце Прунскволлора дрогнуло от жалости. Фуксия, в отличие от Тита, не рвется прочь из Горменгаста. Ее пугает мир за стенами родного дома. Куда, зачем ей уезжать? Что ждет ее там, каким опасностям он подверг ее? Почему решил, что властен решать судьбу этой бедной одинокой девочки? Рот его скривился в безмолвной мольбе, и доктор неслышно приблизился к ней, почти готовый пасть ей в ноги, признаться, что предал ее, выдал ее тайну, и просить, просить прощения, пока в память о старых, лучших временах она не смягчится.

Уже подойдя почти вплотную к принцессе, переминаясь с ноги на ногу у нее за спиной, Прунскволлор нерешительно потянулся и, трепеща от стыда, положил руку ей на плечо. Нежный, дружеский жест… призванный хоть отчасти вернуть их былую почти родственную близость. Фуксия не оборачиваясь, вздохнула, и к ужасу своему, он ощутил, как гладкая теплая ладонь накрывает его руку. Любовное, нежное пожатие, доставшееся ему по ошибке, поразило Прунскволлора, столько в нем было естественности и невыразимой интимности, когда двое уже общаются друг с другом безо всяких слов. И Фуксия тут же ахнула и оглянулась, и отдернула пальцы, словно дотронулась до горячего.

- Это вы, доктор Прун… Вы меня испугали, - проговорила она.

Оба вспыхнули, и доброе сердце доктора заныло еще сильнее. Касаться ее тайн было все равно что прикасаться к открытой ране, когда страх причинить боль терзает больше самой боли.

- Простите, моя милая, - с трудом выговорил Прунскволлор, не зная, куда девать глаза. Фуксия не обмолвилась о своей ошибке, и доктору пришлось сделать вид, что он ничего не понял, что он наивный старый дурень, который в жизни не видел ничего, кроме своих склянок и пузырьков, а ведь это неправда, не наивный он, не старый и уж никак не дурень, и видит больше, чем хотелось бы, только не умеет исправить…

- Я так не хочу уезжать, только не сейчас, - вдруг взмолилась она, бросившись к нему, - милый доктор Прун, если бы вы могли убедить маму!

Если б от стыда можно было умереть, он упал бы и никогда больше не поднялся.

- Милая моя леди, неужто вас совсем не влечет новизна? – прошептал он, отчаянно презирая себя. Так кривить душой перед близким, небезразличным ему человеком… Имел ли он право разбивать ей сердце? Но мог ли отойти в сторону, если она становилась пешкой в злых руках? Доктор не знал ответа. И что было хуже всего – он вовсе не был уверен в том, что поступок его шел на пользу Фуксии. Он не мог утверждать наверняка, что ее любовь к Секретарю не взаимна: кто его знает, этого Стирпайка, он не из тех, кто мог с кем-то разоткровенничаться. Быть может, он любил эту девушку. И, если подумать, разлучали их всего только из-за подозрений старого отшельника, чей разум мог сильно пошатнуться за долгие годы изгнания, да еще из-за несколько невнятных слов, сорвавшихся в бреду, которые он, Прунскволлор, в меру своей фантазии расшифровал… Но мог ведь и заблуждаться? Все прочее – эмоции, и не более того. То, что Стирпайк всем кругом внушал антипатию, могло объясняться как интуицией, так и банальным предубеждением – внешность, да происхождение, да плюс еще скрытность и недружелюбный характер. Обычно Прунскволлор верил своим чувствам, а те криком кричали, что любимица в опасности, что она движется прямиком в трясину, но когда он видел ее такой несчастной – просыпались сомнения. Что, если не все так просто? И не так однозначно?

Между тем, принцесса глубоко вздохнула и слабо улыбнулась ему. Самообладание вернулось к ней.

- Я просто трусиха, доктор Прун, - сказала Фуксия. – Тит-то совсем юный, а мне страшно что-то менять, когда жизнь уже как будто устоялась. Будь мне семнадцать, я бы плясала от радости.

Доктор молчал - так велико было его потрясение, что он не находил слов. Даже ее случайная ласка, предназначенная врагу Горменгаста, ранила его меньше. Фуксия, его девочка, которую когда-то он брал на руки, мечтая назвать дочерью, его честная, великодушная Фуксия лгала ему в лицо, кривила душой и улыбалась. Настоящей она была минуту назад, когда молила о заступничестве – он знал это совершенно точно. А об этой девушке, с уст которой сорвались лживые заверения, о ней ему ничего не было известно.

***

- Что у вас, Скволлор? - леди Гертруда неохотно оторвалась от расчесывания длинной белоснежной шерсти зверька, лежавшего у нее на коленях, негромко урча и только этим отличаясь от многочисленных подушек, разбросанных по кушетке. – Все готово?

- Готово? А… ну да, моя леди, готово. Уже почти все сундуки полны вещей, осталось погрузить их в экипаж… и быть может, мы вспомним что-нибудь еще, без чего не обойтись. Иногда самые обыденные вещи ускользают из памяти, это было бы ужасно, оказаться за тридевять земель без носового платка, например. Я вот… собрал для герцога саквояж со всякими лечебными травами… в дороге пригодится. Хотя я не уверен, что он хорошо запомнил мои объяснения.

- Так подпишите их, это как будто невелик труд.

- Да? Действительно, пожалуй… Не подумал.

- Это все? Тогда можете идти. Вы же видите, я занята, - доктор машинально шагнул к выходу и тут же вернулся, вспомнив, зачем, собственно, пришел – вовсе не для того, чтобы доложить госпоже о ходе сборов.

- Позволите ли вы мне высказать еще одно соображение?

- Говорите. Коротко.

Прунскволлор набрал в легкие побольше воздуха и высказался так коротко, как только умел:

- Меня беспокоит Стирпайк.

- Всех беспокоит Стирпайк. Это не новость.

- Нет-нет. Я… я не вообще, я касательно отъезда герцога и леди Фуксии. Мне кажется, он так легко не примирится… Мне смущает, что он так рьяно исполняет приказ, который ему не по душе.

- Может быть, ему просто наплевать, уедет Фуксия или останется, - предположила герцогиня бесцветным голосом, который мог бы обмануть кого угодно, только не того, кто тридцать лет наблюдал, как она растит маску, за которой наглухо спрячет свою истинную сущность.

- Хм. Возможно. Вполне возможно, но… Не лучше ли перестраховаться?

- Как?

- Если он решил бы воспрепятствовать отъезду… что бы он не выдумал, этого мы наверняка знать не можем, но…

- Энергичней, Скволлор, я устала ждать, что именно – но.

- Что если дети… то есть, что, если они с принцессой уедут раньше на день? Или даже два. И узнают об этом… скажем, накануне вечером. Это, возможно, внесет сумятицу в сборы. Неприятно, но… зато… Моя леди? – неуверенно пробормотал он, поймав суровый взгляд Гертруды, и попятился.

- В вас просыпается интриган, Скволлор.

- Это… похвала, моя леди, или как раз наоборот?

- Похвала. Это очень хороший план.

Одобрение вместо предполагаемого гнева смутило доктора еще больше.

- Прунскваллор.

- Леди? – отозвался он, нервно вздрогнув.

- Я выбрала человека.

- Какого человека?

- Нового секретаря, который к возвращению Тита заменит Стирпайка. Им станет Поэт.

- Хм… не чересчур ли он… медлителен?

- Довольно с Горменгаста вертких и хватких. Порезвились и хватит. Этот… может и не блещет энергией, но неглуп и книги для него не верх премудрости. Как только Тит с Фуксией уедут, я объявлю свою волю. Приготовьтесь. Я не исключаю мятежа.

***

Все утро Тита водили по Замку, обрядив в ужасную буро-зеленую хламиду и колпак – в память о прапрадеде, склонном к мигреням и потому не расстававшегося с любимым головным убором ни днем, ни ночью. От себя Стирпайк добавил только шутовские колокольчики, чей бодрый перезвон нарушал торжественность обряда, однако в их целесообразности никто не смел усомниться. Необходимость сохранять каменную невозмутимость не помешала насладиться зрелищем. С затаенным злорадством провожая процессию взглядом, Хранитель ритуалов даже решил, что с отъездом молодого Гроуна Горменгаст опустеет и станет местом холодным и скучным – кого еще можно безнаказанно третировать с таким удовольствием? Убедившись, что церемония протекает как полагается – вернее, строго согласно его инструкции – Стирпайк поотстал и, оставив подопечных самостоятельно завершать обряд, вернулся в зал.

Заметив его, леди Гертруда по-птичьи склонила голову набок, не отвечая на вежливый поклон, и продолжила кормить с ладони ворону, сходство герцогини с которой, по мнению Стирпайка, с годами усиливалось – если только вообразить, что у вороны рыжие кудри и сто фунтов лишнего веса.

- Где Тит? – бросила она вместо приветствия.

- Будет здесь через четверть часа, мадам, именно столько времени осталось до конца обряда, - не обращая внимания на нелюбезность леди Гертруды, что было явлением обычным и не выходило за рамки привычного, доложил Стирпайк.

- Мама? Мне сказали, я нужна тебе по какому-то делу?

Фуксия. Он отвесил ей церемонный поклон и отошел в сторону, делая вид, что поджидает Тита – это вполне входило в круг его обязанностей - проследить, чтобы обряд ни в чем не отклонился от изложенных в Книге правил. На самом деле, его заинтересовало, о чем герцогиня намеревалась говорить со своей дочерью, и он рассчитывал, что ему не предложат в открытую выйти вон, чтобы побеседовать без помех.

- Да, у меня дело, - сухо проговорила герцогиня. -К вам обоим, тебе и Титу. Обожди здесь.

Четверть часа еле ползли, и только Гертруда мирно кормила птицу, не выказывая никакого нетерпения. Только когда наконец за дверью звякнул колокольчик, возвещая о приближении герцога, она стряхнула зерна на пол – и потревоженная ворона взмыла в воздух.

Створки распахнулись, и Тит ввалился в залу – уставший и донельзя разозленный. Колпак сполз на бок, сделав его похожим на чудака-звездочета – на редкость дурацкий вид, удовлетворенно подумал Стирпайк, исподтишка взглянув на отбывшего утомительную повинность юношу.

- Это невыносимо! – выкрикнул тот с порога, топая ногой. – Все это словно выдумали кровные враги, а никакие не предки!

Герцогиня не одернула его, и Стирпайк слегка встревожился. Обычно Гертруда не допускала неуважительных выпадов в сторону Гроунов.

- На нынешний вечер я назначаю совет, - произнесла она тоном спокойным и размеренным. – Совершенно необходимо твое присутствие, Тит, и присутствие твоей сестры. Также будут Прунскволлор, Беллгроувы. И вы, мистер Стирпайк, – Секретарь нам также может понадобиться.

- И это все? – Фуксия недоуменно моргнула. – А я подумала, и впрямь что-то срочное.

- Мне бы не хотелось, чтобы кто-то наутро отговаривался, что пораньше лег спать и потому не слышал, как слуга стучал в дверь, - ледяным тоном возразила герцогиня.

***

После такого поворота любопытство Стирпайка было только раззадорено – однако ему не посчастливилось увидеть ничего интересного, наблюдая за Гертрудой через потайную систему зеркал. Что бы ни творилось у этой леди в голове – заглядывать в чужое сознание он пока не научился, хотя искренне досадовал по этому поводу. Очень кстати бы сейчас пришлось умение прочитать мысли.

На совет он явился одним из первых, в библиотеке – той самой, что дотла сгорела много лет назад, но позже была отстроена вновь, хотя не все потери можно было восполнить – скучал только доктор, разглядывая корешки уцелевших книг. За ними явились Беллгроувы – Ирму мало изменили годы, отнять то, чего у нее никогда не было, красоту и изящество, время было не в силах. Стирпайк незаметно ухмыльнулся – вот уж повезло так повезло, если б не подвернулись гусыни, бестолковые и доверчивые, словно созданные нарочно для его целей, возможно, ему пришлось бы обольщать наивную докторскую сестрицу – глупая-то глупая, но влияние на брата она имела. Может, даже пришлось бы жениться на ней – вот это был бы воплощенный кошмар. А ведь он начал было предпринимать кое-какие шаги в этом направлении… роняя то комплимент, то восхищенный взгляд. К счастью, таких жертв не потребовалось, и вскоре он уже занимал такое положение, когда симпатии или неприязнь какой-то Ирмы Прунскволлор не могут принести ни вреда, ни пользы. Сама же она, счастливая натура, только заполучив мужа, перестала посматривать на него с сочувственным видом – как на неудачливого влюбленного, навеки сраженного ее роковой красотой. Впрочем, после того, как огонь внес коррективы в его внешность, она вовсе перестала посматривать на него, берегла, должно быть, свою хрупкую нервную систему. Стирпайка даже забавлял ее ужас. Однажды, когда Ирма ожидала первенца, он ознакомил ее со страшной историей, как одна не верившая в приметы женщина, будучи в тягости, пообщалась с безобразным троллем и сама родила чудовище. Впечатлительная Ирма издевки не поняла и обходила его с тех пор десятой дорогой.

Брат и сестра появились рука об руку – его упущение, что они сблизились, эту дружбу следовало пресечь в зародыше, нашелся бы способ… И очень жаль, что одержимый желанием навсегда исключить Фуксию из своих мыслей и планов, он тогда следовал собственному решению со свойственной ему педантичной последовательностью. Если б он закрыл глаза на личные обиды, спрятал в карман глупую гордость и с самого начала взялся за нее – она не стала бы, тоскуя по душевной близости, искать общества младшего брата, и насколько проще было бы сейчас ею управлять. Хорошо, что Тит уберется с горизонта… к тому времени, когда он соберется завернуть с чужбины в родной дом, его будут ждать удивительные перемены.

Верная себе, Гертруда пришла последней и в сопровождении пары кошек, одна из которых следовала за ней по пятам, а другую она несла на руках. Весь вид герцогини вызывал ощущение, что она не понимает, с какой стати столько людей вдруг собрались в одном месте, и вот-вот прикажет всем убираться вон и заняться своими делами.

- Все могут сесть, - заявила она, быстро оглядев присутствующих. – Сейчас слуга принесет напитки. В некотором роде, этот вечер прощальный.

Никто не произнес ни слова, все дожидались продолжения.

- Ты, Тит Гроун, завтра вступаешь в самостоятельную жизнь. Пройдет немало времени, прежде чем все мы свидимся вновь. И я надеюсь, Тит, что в следующий раз семейный совет соберется по поводу подготовки к твоей коронации. Однако я пока не стану говорить об этом. Поговорим о насущном, коль скоро завтра вы с Фуксией покидаете замок. Карета будет подана к восьми утра. Все желающие могут придти проститься.

- Завтра? – два голоса прозвучали одновременно - оживленный мальчишеский и испуганный женский. – Но разве речь шла не о неделе? – едва унимая предательскую дрожь, выговорила Фуксия.

- Это имеет значение? – холодно поинтересовалась ее мать. – Твои вещи сейчас помогают уложить горничные, иначе твои сборы затянутся не на неделю даже – на добрый месяц. Мы решили: чем раньше вы с Титом уедете, тем лучше. И если вы уедете завтра, до восемнадцатилетия Тита останется ровно девять месяцев. Это символично, на мой взгляд. А значит, так тому и быть. Если это нарушает твои планы, Фуксия, скажи нам, чем.

- Завтра - это замечательно, - вмешался юный герцог, - Фуксия, ну пожалуйста, скажи, что ты не против, ведь не против же? А днем позже Стирпайк обещал мне что-то особенно дурацкое! – взвыв от возмущения, припомнил Тит, нимало не стесняясь присутствием самого Стирпайка. Надежда избавиться от противного обряда заставляла его пританцовывать на месте. - Ну пожалуйста, Фуксия, тебе тоже пришлось бы участвовать в этой бессмыслице, пожалуйста, пожалуйста, если мы может уехать раньше, давай сделаем это!

- Конечно, Тит, - хотя ее лицо жалобно вытянулось, Фуксия покорно кивнула.

Если она чувствовала себя загнанной в угол, то Стирпайк понимал почему. Он и сам пребывал не в самом оптимистичном расположении духа. Завтра! Медленно обводя глазами собравшихся и спрашивая себя, что за злую шутку сыграла с ними герцогиня Гертруда, Стирпайк едва не утратил обычное спокойствие. Если б ему пришлось выступать с речью или отдавать приказы, можно было бы смело утверждать, что он потерял дар речи, настолько поразило его нежданно проявленное коварство со стороны, откуда он менее всего ждал его. Спасало только то, что он присутствовал здесь только в качестве функционера, занятого во всех стоящих внимания формальностях, но не устроителя самой церемонии, так что мог забиться в угол и переварить новость наедине с собой. А новость была знатной… Герцогиня последнее время выдавала сюрприз за сюрпризом.

Искоса взглянув на принцессу, он убедился, что та с кукольной беспомощностью хлопает глазами, пребывая в полной растерянности. Если б можно было мысленно передать ей приказ взять себя в руки и улыбаться! Улыбаться, пока никто не задался вопросом, что держит дочь Гроунов дома, где у нее нет ни друзей, ни развлечений. Оставалось надеяться, что окружающие проявят радующую сердце наивность и припишут растерянность Фуксии Гроун всего только истовой преданности Горменгасту и еще неожиданности. Все-таки резкое изменение планов может сбить с толку и более приспособленную к жизненным бурям девушку. Уставившись в пол, словно его все это никоим образом не касалось, Стирпайк быстро перебирал в уме оставшиеся возможности. Времени почти не было. То немногое, что оставалось от нынешнего вечера, никак нельзя было приспособить под официальное действо – герцогская семья должна быть заранее посвящена в подробности предстоящих обрядов и не приняла бы никакие аргументы о его досадной забывчивости, помешавшей ознакомить их с планами на остаток дня. Как ни хорош был первоначальный план, от него придется отказаться – действовать придется быстро и более рискованно, чем хотелось бы. Нужен другой несчастный случай. Но какой, и где взять время для подготовки? Небольшая несмертельная доза яда? Неизвестно, чем закончится для Фуксии подобная авантюра, не говоря уже о докторе, который разберется в симптомах и подумать только, что тогда начнется… Нападение? Если старый изгнанный слуга разгуливал по замку и чувствовал себя как дома, что стоит предположить, будто в замок мог прокрасться еще какой-нибудь враг? Такое непредвиденное несчастье можно организовать и вечером – Фуксия всегда сможет соврать, что шла в библиотеку почитать что-нибудь на ночь или вспомнила о какой-то важной вещи, которую забыла взять с собой. Ох, но как же это опасно, и каким скандалом обернется! Он и сам не знал, чего больше было в охватившем его волнении – страха или азарта, она смешались в нечто единое, от чего кровь вскипала и быстрее бежала по венам. Оставалось убедить Фуксию. Или не тратить время, не убеждать… и решить все за нее. Самому.

Даже не сознавая, что делает, словно проверяя, все ли на месте, он тронул пальцами трость, где пряталось остро наточенное лезвие. Нож не яд, и нож не огонь, здесь он уверен в своих действиях и готов пренебречь риском промахнуться или не рассчитать силы удара – возможность ошибки с его стороны минимальна, ведь движения его всегда выверены и отточены, как работа часового механизма. И сразу внезапный озноб пробежал по спине, и пальцы сами собой сжались, а рука невинно опустилась вдоль тела, - внимательный, цепкий взгляд коснулся его, будто надеясь прочесть мысли. Фуксия. Должно быть, через двадцать лет она сполна овладеет наукой придавливать к земле взглядом, став копией своей матери. Задатки у нее определенно есть… Стирпайк не посмел улыбнуться ей при скоплении такого количества людей, которым назавтра и так будет о чем поговорить, и сделал вид, что оглушенный новостью, ничего не заметил. Девушка обеспокоена и ждет от него помощи. Это естественно. Естественно, разве не так? И она получит то, чего ожидает. Отклик на молитвы ведь часто бывает дословным.

***

Поигрывая тростью, он стоял под лестницей, прильнув спиной к шершавым выпуклостям стены, и черная одежда сливалась с окружавшей темнотой, превращая его в невидимку. Насколько можно было что-то продумать за столь короткое время, он свой замысел продумал и признавал небезупречным, но на такой крайний случай пригодным для воплощения. Он даже оставил на лестнице грязные следы огромных сапог и пепел – явные свидетельства непрошеных гостей. Оставалось дождаться Фуксию – а она не могла не придти проститься с ним.

О том, как станет объясняться с Фуксией потом, чем заслужит прощение и заслужит ли его вовсе, он не думал. Потом будет много времени, хватит и для объяснений, и для клятв. Как бы она не отнеслась - с пониманием или без оного, будут еще возможности для маневров, и на самый неблагоприятный для него случай остается записка, которую она оставляла для него, тайна их связи и прочие неосторожные шаги, совершенные принцессой, которые могли стать поводом для шантажа.

Ожидание затягивалось, истощая его терпение. Если суета горничных, укладывающих платья в дорожный сундук, помешала ей тихонько исчезнуть, то это причина, которую он готов был принять и обождать лишний час или даже два, однако никакие служанки не стали бы задерживать госпожу за полночь, между тем как башенные часы уже издали один гулкий удар и стихли в ожидании двух. Так поздно она никогда не приходила – правда, и обстоятельства никогда не требовали таких поздних свиданий. И хотя Стирпайк не считал Фуксию девушкой, которую страх перед ночной темнотой удержит в своей комнате, в то время как другой возможности встретиться с возлюбленным у нее может и не оказаться, похоже, стоило всерьез рассмотреть вероятность того, что она так и не появится. Кто знает, что ей помешало. Он не стал задумываться над причиной, важнее было справиться с последствиями. Если они с Титом уедут, это будет поражение, равного которому с ним не случалось, тем более, поражение по такому сравнительно пустяковому поводу. Как рассчитывать на успех главного плана, дела всей своей жизни, если он не может воспрепятствовать какому-то герцогскому капризу?

Решив, что риск того стоит, он бесшумно двинулся в сторону отведенных принцессе комнат. Стирпайк шел до тех пор, пока не уловил отдаленные голоса. Тогда он стал приближаться мелкими, осторожными шагами.

И все-таки там сновали слуги, ничего неожиданного не произошло, хотя все это очень и очень досадно. Он сам в течение недели изображал бурную деятельность, гоняя лакеев и распекая их за леность и проволочки, но его интерес к сборам был поверхностным, куда больше его занимал провалившийся теперь план, требовавший ювелирной точности в подготовке. Из комнат выносили сундуки и коробки, набитые герцогским добром. Откуда берется столько возни с нехитрой в сущности работой - сложить все необходимое в дороге и закрыть все это крышкой, было непонятно, но это не единственное, что в Замке делали бестолково или спустя рукава. Скорей уж стоило бы удивиться, если бы в Замке что-то, кроме прописанных в Книге священных церемоний, сделали согласно полученным приказам, быстро, точно и слаженно.

Неудивительно, что на глазах у десятка слуг, наверняка докладывающих герцогине о каждом шаге дочери, принцесса не смогла незаметно выйти. Не в окно же ей вылазить. Даже для него расположение покоев такого, что попасть туда с внешней стороны не получится... Вот если б она осталась жить в своей прежней комнатке, где плющ оплетал балкон и стену до самой крыши, тогда другое дело.

Уже на рассвете, когда первые лучи окрасили огненными полосами восточное небо, он понял, что зря тратит время, и обстоятельства таковы, что ему не застать Фуксию одну, так что, если восставать против воли герцогини не входит в планы на ближайшее будущее, необходимо сдержаться и с независимым видом отойти в сторону, демонстрируя полнейшее безразличие. Оставив свой наблюдательный пост, и злясь на весь мир, будто сговорившийся ставить ему палки в колеса, Стирпайк спустился во двор. Слоняясь без дела в ожидании утра – ложиться спать в такой час было смешно, да и шансы ненароком пропустить с утра все самое интересное велики – он отыскал не пригодившуюся конструкцию и, аккуратно стряхнув ладонью комочки сухой земли – следы многочисленных подъемов, присел на нижнюю ступеньку. Понемногу успокоившись и справившись с пеленой гнева, застилавшей зрение и мешавшей ему мыслить рационально, Стирпайк поудобнее устроился и даже прикрыл глаза, но ошибкой было бы думать, что он забылся сном. Шестеренки в мозгу не останавливались ни на минуту, и в голове начал вырисовываться новый план действий, страдавший той же бедой, что и предыдущий, – недостатком времени и невозможностью незаметно исчезнуть из Замка, чтобы заняться воплощением его в жизнь. И все же между риском и капитуляцией он всегда отдавал предпочтение первому, сдаваться на полпути – что может быть унизительнее для того, чьи устремления столь высоки и честолюбивы.

Состояние крайнего нетерпения, когда земля будто горит под ногами, в которое он впал, шло только на пользу, пресекая в свидетелях саму мысль о том, что отъезд младшего поколения Гроунов может быть ему чем-то нежелателен или неприятен. Приблизительно набросав в уме дальнейшие действия - точнее представить их было никак невозможно, и необходимость импровизации усложняла и без того хрупкое творение его изощренного ума – он с энтузиазмом брался руководить последними сборами, бодро вышагивая по двору и с традиционно придирчивым вниманием оглядывая лошадей и упряжь, проверяя крепления и прочность ремней, удерживающих поклажу, такую объемную, что рождала мысли о том, что пусть герцог и покидал родовое гнездо, часть замка отправлялась следом за властителем. Стирпайк был первым, кто высокопарно пожелал герцогу достойно снести тяготы путешествия и познать счастье свободы, к которому тот так стремился. И он же, преданный Хранитель традиций Горменгаста, предупредительный слуга, никогда не прекословивший герцогской воле, был в первых рядах тех, кто махал на прощание удаляющейся карете, уносившей прочь счастливого юношу и угрюмо поникшую молодую женщину, сжавшуюся в уголке, поджав под себя ноги, словно на обломке рухнувшего мироздания.

< - Предыдущая страница                                                     Следующая страница - >